Голос разума, голос совести, голос крови…
Пойди, разбери что-нибудь в этом хоре!
Малышка
Силы логики и предназначения вступили во взаимодействие и привели к завершению того, что мы так долго ждали. Короче, в апреле у нас родилась дочь. Встретились мы с Томой случайно и поженились абы как, но теперь я начинаю думать, что в нашем браке случайностям не было места: малышка была прелестна, как ее мать.
О, упрямая, нелогичная, неразумная женская психология – она повторилась!
Тем не менее, взяв дочку на руки, я с торжественным чувством поклялся жене:
- Мы будем вместе до тех пор, покуда в нас теплится дыхание.
Иногда жизнь так проста и бесхитростна, но дети – ее вершина. Это я позже тоже сказал.
Возможно, мы для того и живем, чтобы создать новую жизнь. Для меня это новая мысль.
Противоположности слились и создали новую жизнь!
Жена скривила губы в усмешке:
- Может, перестанешь себя обременять сложными философскими изысками и займешься делом.
У нее, очевидно, была своя точка зрения на событие. Ее чувства были менее сложными и запутанными – более простыми и приземленными.
Тридцать лет, первый ребенок – врачи очень беспокоились за Тому и отправили ее в Челябинск на сохранение. Там наша Настенька и родилась. Я хотел такси нанять, но отец подсуетился, и мы поехали за новорожденной и ее мамой на его «ЗАЗ-968». Потом трижды дед приобрел внучке в подарок корыто и пожелал счастливой жизни.
Мы первый раз искупали ребенка. Конечно, крику было. Но потом дочь поела и уснула. А мы занялись домашними делами, поделив обязанности – мне пеленки, Томе кормление. Теща давала советы. Оба чувствовали себя усталыми, но бессонные ночи только-только подступали.
Ночью, впервые после долгой разлуки, я обнял жену:
- Скажи, какому попутному ветру я обязан встречи с тобой?
Она улыбнулась мне в ответ:
- Этим счастьем ты обязан рейсовому автобусу Южноуральск – Увелка. Ты что забыл? Никогда не думала, что моя судьба повернется таким образом. Даже если бы я ее знала, никогда не поверила.
- Тома, ты мне очень нужна. Мне кажется, я еще никогда не нуждался так в женщине, как рядом с тобою. Иногда кажется, что меня следует приковать к тебе, а ключ нафик выкинуть.
Я взял в ладонь половинку ее лица и, поглаживая большим пальцем нижнюю губу, внимательно посмотрел ей в глаза:
- Я не всегда принимаю правильные решения. Я понял – быть хорошим мужем очень сложно. Мне казалось, что все обязанности давно распределены и надо только правильно пользоваться ими. Оказывается, это еще не все… Я думаю, что совершил бы ошибку, сказав, что полностью понимаю тебя. Но сейчас я чувствую, что нахожусь в надежных руках. А многие мужчины недооценивают своих жен или, скорее всего, не понимают…
Тома не нашла, что ответить… А может, ей было уже не до меня. Еще мгновение, и она уснула. Ну и хорошо. Я был рад остаться наедине со своими мыслями и обдумать все, что произошло. Я думал о новой жизни, которая тихо посапывает в своей кроватке. Уже было ясно, чей характер и внешность она унаследовала.
Верно кто-то заметил – будущее входит, чтобы изменить нас изнутри, задолго до того, как произойдет видимая перемена.
Прежде в часы бессонницы я уходил на кухню и курил у открытой форточки, сидя на подоконнике. Теперь подставлял стул и садился у кроватки дочери. Она улыбалась во сне. Мне нравилось наблюдать за ней. Она очень похожа на свою мать, и все в ней настолько близко к совершенству, насколько только возможно. Темные волосы, большие глаза, задорно вздернутый носик… одним словом, в девочку трудно не влюбиться.
Настенька оказалась вполне самодостаточным человечком, которому нет нужды – рядом ли взрослые или где-то шляются. Если все у нее в порядки – сухи пеленки и не мучают жажда с голодом, она с удовольствием гремела погремушками, подвешенными над ней, и при этом гугукала сама с собой.
Она была аккуратна, находчива, изобретательна – каждый день я открывал в ней что-нибудь новое. Но наибольшее уважение вызывали у меня спокойствие и выдержка, с которыми Настенька переносила ежевечерние купания – а, может быть, они ей нравились?
Нет, что ни говори, а ее общество мне нравилось, пожалуй, больше, чем чье-либо другое. Правда, она либо спала, либо молчала в моем присутствии – но даже и это (мне так казалось) доставляло обоим изрядное удовольствие и делало нас ближе друг другу. Само ее присутствие в квартире № 13 дома № 16 по улице Советской, которую я считал личным Адом, скрашивало мое пребывание там.
Думаю, когда моя дочь начнет понимать и разговаривать, нам будет с ней гораздо веселей. К сожалению, дети не могут расти так быстро, как нам бы хотелось.
Дед еще раз появился на своем легендарном «ЗАЗ-968» и привез новый большой ковер, приобретенный по лимитам Совета ветеранов.
- Наш подарок на вашу свадьбу, - был комментарий.
Бабушка дала внучке подержаться за свой палец.
Теща напоила гостей чаем.
- Не понравилась наша дочь твоим родителям, - сказала Тома после их отъезда.
- На твоем месте, я бы приберег суждения для будущего.
Потом вспомнил, как отец плакал пьяными слезами при рождении первого внука – сына Людмилы. Рождение моего первенца было встречено сдержанней. И поправился:
- Может, все дело во мне?
- Именно это я и называю предвидением, интуицией. Как ты собираешься совмещать любовь к своим детям?
- Постом и молитвой, - ответил я. – Вот самый простой и самый честный ответ на твой вопрос.
А теща ехидно рассмеялась.
Оставшись с дочерью наедине и увидев, что она хмурится, попробовал успокоить ее словами:
- Настюш, мы купили билет на поезд в один конец, так что давай наслаждаться поездкой – пока можем.
Рассеянный солнечный свет просачивался сквозь листья кленов у края двора и падал прямоугольником окна на пол в нашей комнате. Весна вступила в свои права.
Еще на смотрины новорожденной приходили старшая сестра Людмила и мой бывший шеф в райкоме партии Кожевников П. И. – пораздельности, конечно.
Я был очень рад, что мне удалось встретиться и поговорить с Пал Иванычем. Потрепаться – вот более подходящее слово. Он заканчивал ВПШ и совсем не собирался возвращаться в район – готовил себе место в обкоме партии. Наша шутливая беседа помогла мне успокоиться и совладать с нервами. А нервничать было отчего. То, как поступили со мной, было верхом несправедливости – так считал и Кожевников. Демина, бывший общий шеф, стала нашей общей вражиной, и немало недобрых слов ей было посвящено. По нашему общему представлению Людмила Александровна в райкоме выполняла функцию зловредного насекомого – на змею, считал Пал Иваныч, она явно не тянула.
Ну, так у Кожевникова и масштабы другие!
После его визита моя душа со страшной силой взалкала свободы. Точнее, тело попросилось на природу, где я не был с начала снеготаяния. Теперь не принадлежал себе и потому отпросился у жены в выходной день, когда теща была трезва, а наша малышка вела себя хорошо.
По дороге к околице заглянул к родителям – прихватил с собой пса Моряка.
Я бежал ровной трусцой напрямик через поле от одного телеграфного столба к другому. Пес носился кругами, лаем выражая восторг жизнью. Отец взял его щенком – теперь это уже был взрослый пес с блестящей густой темной шерстью.
- Рядом, Моряк, рядом, - увещевал я его, завидев общественное стадо.
Похоже, за время, что я не ходил на тренировки нашего футбольного клуба, изрядно подрастерял физическую форму. Дыхание давалось с трудом, а лицо и подмышки покрылись потом.
Моряк по-прежнему бежал впереди, однако через каждые сто метров он останавливался и поджидал меня. Наблюдая за ним, невольно задавался вопросом – как это, сидеть на цепи? Должно быть, скучное занятие. Теперь по себе знаю, хотя зов дикой природы где-то глубоко скрыт в моих хромосомах.
Продолжая бег по лесной дорожке, думал, не отождествляю ли я свою жизнь с собачьей на цепи. Чувствует ли Моряк в будке и на дворе угнетенным и подавленным, как я себя в квартире и комнате? Не снимает ли он свой стресс лаем на прохожих? Может, и мне попробовать в форточку на кого-нибудь гавкнуть или повыть при луне ночью? – глядишь, легче станет.
У заветной лиственницы постоял, прислонившись лбом. Она вибрирует и раскачивается – кажется, энергия космоса через ветки, ствол и корни входит в землю, заряжая ее. И мне немножко зарядки не помешает. Она необходима, чтобы выжить в аду.
Вспомнив о доме, машинально посмотрел на часы – сейчас Настеньку кормят….
Опустившись на корточки, бесцельно палочкой почву поковырял, стараясь сдержать подступившие слезы. Не сумел. Слезы потекли по щекам, и вырвался сдавленный всхлип.
Моряк услышал этот звук и, подбежав, сунул голову на колени – я почесал ему за ухом.
- Ничего-ничего, - пробормотал, - я просто устал.
Пес слегка повел глазами, покосился на меня – его беспокойный взгляд выражал сочувствие.
- Ах, если бы ты умел говорить, - вздохнул я, глядя в желтые глаза зверя, и погладил белое пятнышко на его лбу. – Ты бы мог подсказать, как можно сидеть на цепи, не сходя с ума.
Я не имел в виду карьеру и жизнь вообще – говорил о своем браке, который превратился в буквальную каторгу отношений. Теща, жена, дочь – всем от меня чего-то надо, все от меня чего-то хотят. Не припомню, что и когда я брал у них, чтобы так задолжать.
Моряк, конечно, ничего не понял. Он только поднял мне на колено широкую лапу свою, и это молчаливое сочувствие бессловесной твари заставило всхлипнуть еще раз.
После пробежки на природу на душе было радостно – в благодарность за предоставленные часы отдыха, позабыв о всякой сдержанности, я крепко обнял Тому. Мне хотелось внушить ей мысль, что создав живое существо одно на двоих, мы превратились в единомышленников.
Не знаю, как мать или педагог, Тома сказала такую мысль:
– Ребенок должен купаться в любви.
- На практике как это будет выглядеть?
И Тома ответила:
- Если сердце ничего не подсказывает, попробуй для разнообразия воспользоваться головой.
Как мать Тома была заботлива, внимательна, слишком требовательна в пустяках и капельку бестолкова. Стало быть, нашей малышке повезло… А я терпеть не мог эти ритуальные танцы вокруг истины – трудно сказать, где какая рыба и почем? И пытался себя убедить, что не все так плохо в нашей семье – есть то, ради чего стоит вместе жить. Или кого…. Пусть сейчас тяжело, но если бы мог, с большим любопытством заглянул вперед – лет так на двадцать – и посмотрел, что с нами станется. Но надо прожить эти двадцать лет, чтобы увидеть, что с нами будет.
Выходные заканчивались, и снова надо было впрягаться в шестнадцатичасовой рабочий день. Теща пить не бросила с рождением внучки, как мы надеялись, но перенесла свои пьянки на Бугор к сестре Мусе. Тома не спешила ее забирать оттуда, и ее порой не было по нескольку дней. Жизнь стала сносной, а постоянное ожидание ее возвращения муторным. Я понимал, что отчаяние притаилось где-то рядом и что оно обязательно вернется не сегодня так завтра вместе с пьяной тещей, но пока на душе было просто плохо и муторно, как после пьянки.
Казалось, время обрело способность сжиматься и растягиваться – был бесконечный день на заводе, и была беспокойная ночь дома. Но какой день? Что за ночь? Все будто проходило мимо меня. Тома сказала, что Настенька начала издавать осмысленные звуки – как одобрения или недовольства. Это можно было считать вехой жизни.
Я был уверен, что горе вот-вот обрушится на меня, словно горный обвал. Но время шло, и горе не шло, однако ничего хорошего в этом не было, потому что отсутствие горя порождало чувство вины перед Томой. Она все силы отдает нашему ребенку, а я засыпаю с ним на руках.
С не меньшей силой подействовало осознание того, что для карьеры на АИЗе у меня не было перспектив. Как инженер, я здесь не по профилю, а для общественной работы – изгой.
В конце концов, мне все же удалось справиться с собой. Лучше всего отвлекали от мрачных мыслей монологи с дочерью – я рассказывал ей о житье-бытье своем на работе и дома, а она внимательно слушала. Тома увидела и набросилась на меня:
- Кончай ей голову забивать! – девочке давно пора спать.
- Но ведь не плачет, а слушает.
- Плачет и капризничает, когда ты на работу уезжаешь, а я отдуваюсь.
- Переживает за меня.
Утомленный борьбой с чувством вины перед женой и страхом перед тещей, я начал фантазировать вслух, рассказывая дочери как мы весело с ней заживем, когда она научиться ходить и говорить. Я рассказывал ей о братике, который уже собрался в школу, который умеет читать и писать и не умеет выговаривать букву «р».
- Вы обязательно подружитесь. Он научит тебя в свои игры играть, а ты его – говорить букву «р»…
Настенька ласково улыбалась и кивала головкой, соглашаясь.
Я читал ей стихи по памяти.
- Вечор ты помнишь? – вьюга злилась,
На синем небе мгла носилась….
А нынче – посмотри в окно….
Настенька послушно поворачивала голову.
- Под голубыми небесами
Великолепными коврами
Блестя на солнце, снег лежит…
За окном ярилось солнце, воробьи очумело чирикали, а мальчишки дворовые вместе с девчонками рубились в футбол… Прекрасные поэтические строки не находили отображения. Но дочь не унывала – она из рук рвалась вон и душой была во дворе.
По выходным мы купали дочь вместе с Томой.
- Болтай, болтай, не останавливайся, чтобы не заплакала – потом не утешить.
И я вел речь тоном Баяна-сказителя, уложив крохотное тельце на ладонь.
- Кто это у нас тут могучий такой разнагишался? А? Не ты ли славный богатырь Илья свет Иванович, что прописан в селе Карачарове сиднем на печке?...
Дочь расправляла плечики и сучила ножками, стараясь вырвать у мамы из рук детское мыльце.
- Ну, что ты городишь? Какой богатырь? Она же девочка!
- Василиса Премудрая или Василиса Прекрасная? – кто ты, девица, отзовись.
- Марья Царевна наша Настенька, - встревала Мария Афанасьевна, коршуном кружившая по кухне, и отбивала у меня охоту быть сказителем.
Я умолкал, дочь, не дождавшись сказки, начинала плакать, и чудесная процедура купания быстро сворачивалась.
- Настенька, хочет что-нибудь вкусненького? – пыталась Тома привлечь ее внимание.
Но дочь моя больше кашки и маменькиного молочка любила сказки папочки.
Хотя, конечно, немного утрирую.
На работе я себя уже чувствовал не в пример увереннее первого дня и даже ездил на каре в литейный цех, чтобы к началу второй моей смены контейнеры с заготовками стояли у токарно-копировальных станков. Мне не хватало лишь одного – собственного клейма качества. За качество моих деталей ответственность на себя брал Боря Синицын. Странный какой-то цех – без БТК и контролеров по качеству. Весьма непривычно после «Станкомаша». Но там оборонный заказ и заказчик. А здесь какие-то погремушки из стекла и фарфора!
Проклеймив детали и отправив контейнеры в цех стеклянных изоляторов, зашел в комнату мастеров.
- Доброе утро, Анатолий, - приветствовала белокурая красотка Лариса. – Как вы себя сегодня чувствуете? Дома-то были?
Пожал плечами и сел за свой столик. Ни ее, ни чьи-либо еще подковырки меня давно уже не доставали.
- Вы сегодня уставшим не кажетесь.
- У вас есть предложения интимного плана?
Ну, а как еще с такими разговаривать?
- А вы испытываете ко мне чувства?
- А без чувств никак?
Мне давно хотелось расспросить кого-нибудь сведущего по теме – сколько женщине нельзя заниматься сексом после родов? Месяц, два, три? Год, два года или три? Но не эту же белокурую куклу.
- Никак, - покачала головой Ларчик. – Но если что-то почувствуете ко мне, сразу скажите: я женщина свободная – ломаться не буду.
Было сказано вслух при всех мастерах – в плане, скажем, не обольщения, а пикировки. Николай Иванович впрягся в диалог:
- Ларочка, а соврать можно про чувства?
- Вам можно, - ответила Лариса, почувствовав его настроение.
Некоторое время все молчали, сидя за своими столами. Потом Монастырников спросил:
- У вас, Анатолий, высшее техническое образование?
Я молча кивнул.
- И черт побери! Человек с высшим техническим образованием становится к станку, - вскипела Лариса. – Совсем не ценит мастеров советская власть. При царском режиме зарплата у руководящего звена была – будь здоров! Мы – мозг производства, а нас превратили в подкрановых строполей.
- Пойдите, скажите про это директору, - посоветовал Николай Иванович.
- Говорила, - отмахнулась Лариса рукой. – На профсоюзном собрании говорила и на партийном говорила, что никогда нам Америку не догнать, если мастера будут получать меньше рабочих. Все без толку! – пролетариат у нас гегемон. Со временем, говорят, когда выровняется социальная структура общества, все придет в норму.
Мысли наши перекликались, и я никак не мог справиться с растущей приязнью к этой женщине.
С работы вернулся – дома киль-дым. Настенька плачет на руках у мамы. Время – первый час ночи.
- Где тебя черти носят? – сварливый, режущий слух визг тещи. Снова она – недоперепила!
Мысли мои заметались от ненависти, а сам я облился холодным потом ярости.
- От него же духами прет! – злобно взвизгнул противный голос.
Я страдальчески поморщился – не объяснять же этой карге, что после работы на станках, принял душ, и пахнет от меня шампунем.
Тома:
- Переодевайся, руки мой и бери Настеньку – я уже из сил выбилась, а она успокоиться не может.
- Может, зубки режутся?
- Рано еще.
- Ты представляешь, иду на автобус, а на остановке Настенька сидит…, - Томе рассказываю, а сам гримасничаю, чтобы привлечь внимание дочери. Только она приумолкла, дыхание перевести, я спросил. – Ты чего там, доченька, делала в двенадцатом часу ночи в чужом городе?
Она задумалась.
- Будем спать или носы почешем?
Была у нас такая игра-церемония с ней. Она не потянулась – значит, спать. Я стал нашагивать из комнаты в кухню коридором и обратно, покачивая дочь и напевая:
- Тебе я приносил в морозный день цветы
Пожар моей любви мог растопить снега и льды.
Но в сердце у тебя был ледяной комок,
Который разогреть я все-таки не смог…
Заметив, что она смежила глазки, положил дочь на нашу семейную кровать и через минуту спал рядом.
Монастырников снова меня спросил, будто забыл, какое у меня образование.
- ЧПИ, ДПА, - ответил я.
- Я к тому, что не дело стоять за станком человеку с высшим техническим образованием, - сказал он.
- У меня есть разрешение администрации, - буркнул я, почуяв наезд.
- А я о моральной стороне дела.
- Честь мундира?
- Вроде того. Вы могли заняться рационализаторством – раз инженер. За это платят. И почет опять же.
Я помолчал, не зная как сформулировать свой ответ.
- Есть заказ на усовершенствование? – наконец спросил.
- Совершенству нет пределов – надо только приглядеться.
- Хорошо, пригляжусь, - буркнул я, чтобы только отстал.
- Я член заводского парткома, - сказал Монастырников. – Вами интересуются. Спрашивают о вашем мировоззрении. Я сказал, что антисоветчины от вас не слыхал.
- Спасибо, - я сплюнул небрежно в урну у стола, выражая свое отношение ко всякого рода комов. А впрочем, пусть понимают кто, как захочет.
Отлично, - подумал. – Я приложил столько усилий, чтобы добиться права работать сверхурочно на станках, а партком ищет моральную подоплеку моего поступка. Господи, как же я ненавижу нашу родную руководящую и направляющую, собравшую в своих комах настоящих подонков, душевную рвань и моральное отребье, от одного вида которых хочется блевать! В памяти дни, когда мне приходилось пресмыкаться перед ними, угождать, льстить, сидеть с ними рядом, пить из одного стакана и выслушивать бесконечную похвальбу – что они сделали для народа. Неужто и здесь они будут доставать?
- Мне кажется, рационализаторская работа более достойна для инженера и коммуниста, - гнул свою линию Монастырников.
- Вам партком поручил меня наставлять уму-разуму? – спросил я, нарочито растягивая слова.
- Не без этого, - ответил Монастырников каким-то деревянным голосом и заерзал седалищем на стуле.
- А вы уверены, что вам по плечу эта работа.
Старший мастер с трудом сглотнул:
- А какие проблемы?
- А такие, что таксу, натасканную за кроликами, пустили на волка.
Монастырников бросил беспомощный взгляд на Николая Ивановича – мол, будь свидетелем: мне угрожают.
- А что вы, собственно… имеете в виду? - пролепетал он.
- То, что сказал.
Монастырников сглотнул и, почувствовав, как подпрыгнул кадык, предпринял безуспешную попытку спрятать свое волнение и страх. Значит, в парткоме не ошиблись, и перед ним настоящий враг партии – из тех, что в былые годы расстреливали без суда и следствия. Монастырников содрогнулся от мысли – этот человек способен на все.
Я заметил его страх.
- Итак….
- Что – итак?
- Как вы думаете со мной работать – следить и докладывать?
- Направлять и подсказывать, - заторопился Монастырников. – К примеру, считаю вам надо бросить работу токаря и заняться рационализаторством.
- У меня есть опыт работы по оформлению рационализаторских предложений – я могу рассчитать экономический эффект от его внедрения. Если есть на заводе ребята-новаторы, я готов войти с ними в долю. Их идеи, мое экономическое обоснование и техническое исполнение в чертежах – навар пополам. Объявите через партком по цехам.
- Вот опять, - встрепенулся ум-честь-совесть завода. – Я вам дело, а вы мне про деньги. Есть ли на свете то, что вы любите бескорыстно?
- А как же! – жену и дочь.
Лариса мне поощрительно улыбнулась, а Монастырников поймал мысль налету, как собака кость:
- Вот видите.
- Но… жена у меня красавица, дочь умница – мне их надо кормить и одевать. Где деньги брать?
Лариса выставила большой палец – класс!
- Все любят жен и детей, - заныл Монастырников, - но не теряют при этом облик коммуниста.
- Я плачу партийные взносы, - подсказал ему мысль.
- Я тоже плачу, - подтвердил Монастырников.
- На наши взносы безбедно живет секретарь парткома завода.
- Он получает, сколько положено и не стоит у станка во вторую смену.
- Сам не стоит и мне хочет запретить – как же мы будем строить коммунизм?
Монастырников поскреб шею жестом алкоголика:
- Коммунизм, милый мой, прежде всего строится в душе, в сознании людей.
- Известная песня. А Америку проще догнать с голым задом – ни штаны, ни юбки бежать не мешают.
- Вы не согласны с линией партии?
- Всегда «за», когда эта линия не мешает мне жить.
Монастырникова мой ответ явно задел за живое. Казалось, он готов был броситься на меня с кулаками, но потом выражение его лица изменилось.
- Молодой человек, - сказал он почти задумчиво. – Откуда у вас такие взгляды? Вас воспитали, образовали – и что получили?
- А получили то, что теперь понимаю, что народ и партия это я. Если мне хорошо, то и народу с партией не на что обижаться, а государству вообще зашибись. Это же элементарно – государство сильно своими гражданами.
- А я считаю, что могущество нашей страны в ее ядерном щите и самоотверженном духе народа.
- А к врачу обращались?
Лариса прыснула, Николай Иванович осуждающе покачал головой, а Монастырников побагровел до состояния апоплексического удара.
- Мальчишка! Да как ты смеешь?
Я примирительным жестом поднял вверх руки:
- Ладно, согласен – это был глупый вопрос. Я сказал, не подумав.
- В следующий раз думай!
Помолчав, он добавил неожиданно:
- Я хочу, чтобы ты пересмотрел свои взгляды….
- Так уверенны в своей правоте?
- Иначе откажись от членства в партии.
- Я, право, не знаю…. Газеты почитать, так это вашего брата, ее ветеранов, гонят из партийных органов – ЦК, обкомов, горкомов…. Может, как раз вам, старым партийным кадрам пора на покой, где вы не будете нам мешать перестраивать страну.
Глаза Монастырникова словно покрылись тоненькой коркой льда.
- Поговорил бы ты так со мной в 37-м году.
- Во-во, и я про то же. Время ваше, товарищ, давно истекло.
После долгой паузы Николай Иванович поднялся и молча ушел в цех.
- Все будет хорошо! – сказала Лариса и, вильнув задом, упорхнула следом.
Все же я содрогнулся, представив, что сделали бы со мной монастырниковы в 37-м году, попадись я к ним в лапы. И все только потому, что у меня своя точка зрения на строительство коммунизма в шестой части света.
Настенька нас ничем не огорчала – росла и нормально развивалась, хотя Тома переживала из-за несимметричности складок на ножках. Вспомнив, как тесть хватал Витю за ножки в таком возрасте и носил вниз головой по квартире, решил поэкспериментировать на дочери. Тома чуть в обморок не упала, а Настенька завизжала… но от восторга. И начинала повизгивать каждый раз при виде меня.
- Ну, папку дождалась, обезьянка, - ворчала Тамара.
Она пыталась найти в книгах что-нибудь о подобных гимнастических упражнениях.
- Вестибулярный аппарат укрепляется, - отстаивал я свою методу. – Лучшее упражнение для космонавтов. А еще мы будем заниматься с Настенькой по системе Станиславского. Согласна, дочь? Представь – сегодня у нас с тобой праздник. Мы всей душой испытываем радость. Нет, сначала благоговейный трепет, который постепенно переходит к тонусному состоянию, вызывающему смех… Ну, чего ты смотришь? – улыбнись и хохочи. Экая бестолочь – наверное, в бабушку. Вот смотри – я глажу себя по голове… мне приятно… мне весело… я хохочу. Ха-ха-ха….
Дочь, мотнув головой, тоже начинала ржать по-жеребячьи.
- И-и-и-хи-хи-хи….
- Она над тобой смеется, - улыбалась Тома.
- А, все равно… система Станиславского действует! Мы с дочерью умеем делать себя счастливыми – учись, мама!
Другой раз в семейном кругу.
- Хочешь, дочь, расскажу тебе, что происходит за этими стенами?
Настенька слабо улыбнулась, не понимая темы вопроса.
- За этими стенами живут много-много разных людей… и зверей… и птиц….
Я поднес ее к окну:
- Видишь? – мальчишки играют в футбол. А вон в той будке живет ничейный пес. Когда гулять пойдем мы ему вынесем куриную косточку. Он помашет хвостом и скажет: «Спасибо, Настенька». А когда комары начнут кусаться, он их лаем прогонит. Вон синичка на подоконник села….
Тома сидела на кровати, положив руки на колени. На этой неделе ей досталось – теща вернула свою привычку пить дома. Сегодня она ушла, я отдохнул и был полон сил, а жена выглядела такой уставшей и несчастной, что счел своим долгом ее ободрить.
- Ты приляг, отдохни – мы на кухню пойдем. Или лучше собери ее для прогулки – мы в коляске покатаемся.
Тома попыталась выжать из себя улыбку.
- Давай, погуляйте, - согласилась она. – Полчасика, но не больше.
Тома, наверное, уснула, а мы с Настенькой так увлеклись прогулкой по белому свету, что не заметили, как два часа пролетели. И вот уже мама спешит нам навстречу:
- Ну, что же вы? Ребенка давно пора кормить. Ты чего же на папку-то не кричишь?
Вечером Настеньку искупав-накормив-усыпив, сели у телевизора в отсутствии тещи.
- Я поняла, почему наша дочь у тебя на руках меньше кричит.
- Потому что мы с ней – родственные души; нам интереснее вместе.
- Вовсе нет. Потому что ты – энергетический вампир. Ты лишаешь ее энергии.
Я напрягся:
- С чего ты взяла?
- По себе сужу. Когда с тобою сплю или этим делом позанимаемся, то утром встаю вся разбитая – хоть на кладбище уноси.
- Ты внушаешь себе. И зря это делаешь.
- Абсолютно нет. Проверено опытом и временем. И то же самое с дочерью происходит.
- Что же нам делать?
Тома пожала плечами, а я был по-настоящему напуган этим дурацким подозрением.
- Давай не будем заниматься сексом. Давай не будем спать вместе…
- На полу будешь спать?
- В легкую! А с дочерью как же быть?
- Ну, пока ей твое присутствие на пользу. На детях ведь божья благодать – потому они такие все реактивные… и носятся, и калечится. Твой вампиризм успокаивает нашу дочь, и она, слава богу, неплохо чувствует себя и хорошо у тебя засыпает.
Черте что! Но так серьезно. На секс табу! Спать вместе нельзя. До первого синячка у Настеньки, и меня выгонят вон из этой квартиры.
- Ты что-нибудь сам ощущаешь в себе?
- Ага, десна чешутся – клыки растут. Пойду на улицу покурю.
- Ты же бросил.
- Пока только свои.
Стрельнув сигаретку у соседа, присел на лавочку подумать за жизнь.
Судя по всему, Тома действительно себя плохо чувствует – такое напряжение, такие нагрузки после родов… Возможно обострилось что-то внутреннее. Ну, а причина, как всегда, под боком – чего ее искать? Я бы на мать грешил, а она на меня… проще простого свалить на… постороннего. Увы, я так и не стал ей родным.
Ночью мне приснились пеликаны над гладью воды у Варадеро. Но как ни старался, проснувшись, припомнить черты лица Гали Худяковой – не смог.
Я еще не решил, как реагировать на подозрение Томы о моем якобы энергетическом вампиризме. Спали мы вместе, любовью не занимались – и никогда более без ее инициативы! Я так решил окончательно. Хватит с меня неприятных сюрпризов.
Сейчас на работу. Там все обдумаю. Внутренне соберусь и… будем жить дальше. Хотя в будущем меня могут обвинить в чем-нибудь еще более мрачном и диком…
- С тобой все в порядке? – спросил кто-то из приятелей на автобусной остановке.
Я кивнул. Не говорить же, что я уже наполовину мертв. Нет меня – я вампир. Нет на свете ничего, ради чего бы стоило жить. Сейчас в автобус забьюсь, энергии пассажиров напьюсь – и вся радость жизни!
Короче, в перспективе у меня глубочайшая депрессия. Я это чувствовал.
На заводе, где раньше душа отдыхала, тоже теперь появилась засада – Монастырников с его парткомом проявляют ко мне настойчивый интерес. Мне не хочется иметь дело с истыми ленинцами – хватит, натерпелся от них. Я их ненавижу, этих деятелей. Ненавижу и… стал боятся.
К сожалению, еще не все…
Одному из учеников Бори Синицына стружкой от обтачиваемой детали рассекло щеку. Налицо вопиющее нарушение техники безопасности – над обрабатываемой деталью не был опущен защитный щиток. Я составил соответствующий акт, указал виновников – самого исполнителя, прошедшего инструктаж ТБ, и его наставника токаря-оператора. Подпись пострадавшего в журнале ТБ снимала с меня всякую ответственность. Так по закону. Но так не считал начальник отдела охраны труда подполковник в отставке Мостовой. Он вызвал меня к себе в кабинет и сказал:
- Я тебя тоже лишу квартальной премии за этот случай – лучше надо смотреть за рабочими.
- Этим вы нарушите КЗОТ (кодекс законов о труде), - говорю.
- Зато тебя воспитаю.
Мне стало понятно, чей заказ он выполняет.
- Я напишу докладную записку на имя Генерального директора, - сказал я.
И написал. Да так убедительно и удачно, что Осипов на ней резюмировал – приказ о лишении квартальной премии мастера Агаркова А. Е. отменить.
Мостовой на этом не успокоился.
Неделя не кончилась, вваливается в наш цеховой кабинет мастеров и тащит за шиворот того самого паренька, которому стружка стальная щеку поранила – пластырь еще на месте пореза.
- Где его мастер? – орет экс-подполковник.
- Я его мастер, - говорю.
- Ты вот здесь сидишь, а он там бегает между станками и стружкой в людей кидается.
- Зачем ты, - спрашиваю молодца, - меж станками бегаешь и стружкой кидаешься?
- Да врет он все! – у практиканта ПТУ никакого уважения к начальнику ООТ.
- Пиши объяснительную, - требует от меня Мостовой.
- Пишите вы докладную, а я на нее напишу объяснительную, которая будет звучать, как обвинительная, ибо факт не доказан – ваш голос, против его.
- Сейчас докажу, - Мостовой потащил паренька в цех.
Мы всей капеллой мастеров двинулись за ними.
Из двух токарей-универсалов, к которым начальник ООТ обратился, как свидетелям происшествия:
- один сказал, что ничего не видел;
- другой, что паренек не кидался, а стоял у станка, когда его сцапали.
За проходом вертикальностаночники дружно качали головами – не кидался, мол, не кидался. Мостовой, пообещав до меня добраться, плюнул в пол и ушел вон.
Монастырников прискребся:
- Зачем ты зубатишься с ним? Чего ты добиваешься?
- Хочу чтобы меня оставили в покое.